— Хорошо, — говорит Амра. — Ладно. — Она отдергивает простыню, приколоченную к потолку, — импровизированную занавеску — и впускает их.

Девочка — Роши, как назвала ее Амра, сокращенное от «Рошана», — выглядит на девять, может, на десять лет. Она сидит на железной кровати спиной к стене, колени подтянуты к груди. Идрис тут же опускает взгляд. Задавливает «ох» прежде, чем тот вырвется наружу. Как и ожидается, подобная сдержанность Тимуру не по силам. Он цокает языком и все повторяет «ой-ёй-ёй!» громким болезненным шепотом. Идрис взглядывает на Тимура и не удивляется, что на глазах у него театрально дрожат слезы.

Девочка подергивается и кряхтит.

— Так, все, мы сейчас пошли, — резко говорит Амра.

Снаружи, на осыпающейся входной лестнице, медсестра вытягивает пачку красных «Мальборо» из нагрудного кармана бледно-голубой формы. Тимур, у которого слезы просохли так же быстро, как возникли, берет сигарету, прикуривает и себе, и ей. Идриса подташнивает, голова кружится. Рот пересох. Беспокоится, что сейчас его вырвет и он опозорится, подтвердит мнение Амры о нем, о них, богатых наивных беженцах, что вернулись домой потаращиться на последствия бойни, оставленные злыми бабайками.

Идрис думал, что Амра их отчитает, — во всяком случае, Тимура, — но она скорее заигрывала, нежели ругалась. Такое уж действие Тимур производил на женщин.

— Ну что, — говорит она кокетливо, — что скажешь за себя, Тимур?

В Штатах Тимур проходит под именем «Тим». Он сменил имя после 9 сентября и заявляет, что из-за этого у него дела пошли вдвое лучше. Отбросив эти две буквы, он уже сделал для своей карьеры больше, чем мог бы дипломом колледжа, сказал он Идрису, — если б Тимур окончил колледж, чего не случилось, а вот Идрис — академическое достижение семьи Башири. Но вот приехали они в Кабул, и Идрис услыхал, что брат представляется Тимуром. Вполне безобидное двурушничество — считай, необходимое. Но все равно раздражает.

— Прошу прощения за то, что там случилось, — говорит Тимур.

— Может быть, я тебя наказую.

— Полегче, котя.

Амра переводит взгляд на Идриса.

— Ну. Этот — ковбой. А ты, ты тихий, чувствительный. Ты — как это называется? — интроверт.

— Он врач, — говорит Тимур.

— А? Тебе потрясение прямо, наверное. Эта больница.

— Что с ней произошло? — спрашивает Идрис. — С Роши. Кто с ней это сотворил?

Лицо у Амры темнеет. Когда она заговаривает, в голосе слышится материнская решимость.

— Я воюю за нее. Я воюю правительство, больничную бюрократию, ублюдка нейрохирурга. Каждый шаг я воюю за нее. И я не останавливаюсь. У нее есть никто.

Идрис говорит:

— Я так понял, у нее есть дядя.

— Тоже ублюдок. — Она стряхивает с сигареты пепел. — Ну. Зачем вы сюда приезжаете, мальчики?

Тимур бросается объяснять. В общих чертах говорит правду. Что они двоюродные братья, их семьи убежали, когда пришли советские войска, они прожили год в Пакистане, а потом, в начале восьмидесятых, обустроились в Калифорнии. Что они впервые за двадцать лет вернулись на родину. Но тут он добавляет, что они приехали, чтобы «восстановить связь», «просветиться», «засвидетельствовать» последствия стольких лет войны и разрухи. Они собираются вернуться в Штаты и там, по его словам, привлечь внимание общественности и деньги, чтобы «воздать».

— Мы хотим воздать, — говорит он, выговаривая эту истрепанную фразу с такой серьезностью, что Идрису неловко.

Разумеется, Тимур не излагает подлинную причину их возвращения в Кабул: вернуть собственность, принадлежавшую их отцам, дом, в котором они с Идрисом провели первые четырнадцать лет жизни. Стоимость недвижимости сейчас взлетела до небес, поскольку сотни работников гуманитарных служб прибыли в Кабул и нуждались в жилье. Днем они съездили к дому, в котором сейчас обитала разношерстная группа измотанных солдат Северного Альянса. Уходя от дома, они встретили человека средних лет, жившего в трех домах от них, через дорогу, — пластического хирурга из Греции по имени Маркос Варварис. Он пригласил их пообедать и предложил показать больницу «Вазир Акбар-хан», где находилась контора НКО, на которую работал. Заодно позвал их на вечеринку — в тот же вечер. Они узнали про девочку, лишь прибыв в больницу, — подслушали, как двое санитаров обсуждают ее на крыльце, после чего Тимур толкнул Идриса в бок и сказал: Это надо заценить, братан.

Амре, похоже, Тимурова история скучна. Она отстреливает сигарету в сторону, затягивает резинку на кудрявых светлых волосах, собранных в пучок.

— Ну. Я вижу вас на вечеринке?

В Кабул их отправил отец Тимура, дядя Идриса. За последние двадцать лет войны семейный дом Башири переходил с рук на руки много раз. Восстановиться в правах владения стоит денег и времени. Тысячи дел по спорам за недвижимость уже заполонили местные суды. Отец Тимура сказал им, что в одиозно медлительной, громоздкой бюрократической системе Афганистана им придется «поманеврировать» — эвфемизм, обозначающий «найти и подмазать кого надо».

— Это будет по моей части, — сказал Тимур, будто это имело смысл обсуждать.

Отца Идриса не стало девять лет назад — после затяжной борьбы с раком. Он умер в своем доме, рядом с ним были жена, две дочери и Идрис. Когда он скончался, толпа народа хлынула в дом — дядья, тети, двоюродные, друзья и приятели, все расселись на диванах, на стульях, а когда мест не осталось — на полу и на лестнице. Женщины собрались в гостиной и в кухне. Варили чай, термос за термосом. Идрису, как единственному сыну, предстояло подписать все бумаги медицинского эксперта, засвидетельствовавшего смерть отца, а также вежливого молодого человека из похоронного бюро, прибывшего с носилками забрать отцово тело.

Тимур не оставлял его ни на миг. Помогал Идрису отвечать на звонки. Приветствовал орды людей, что приехали попрощаться. Заказал рис и баранину в «Кебаб-хаусе Эйба», местном афганском ресторане, где работал друг Тимура Абдулла, которого Тимур игриво называл дядей Эйбом. Тимур парковал машины пожилых гостей, когда зарядил дождь. Он позвонил одному своему приятелю с местного афганского телеканала. В отличие от Идриса, Тимур находился в отличных связях с афганской общиной: он как-то сказал Идрису, что в телефоне у него список из трехсот имен. Организовал объявление на афганском телевидении — в тот же вечер.

Тогда Тимур отвез Идриса в похоронное бюро в Хейуорде. К тому времени уже лило как из ведра, поток машин на север по трассе 680 еле полз.

— Твой отец, братан, он был суперкласс. Старая гвардия, — прохрипел Тимур, сворачивая к Миссии. И все вытирал глаза свободной рукой.

Идрис мрачно кивнул. Всю свою жизнь он не мог плакать на публике, даже когда это ожидалось, — на похоронах, например. Он считал это малой формой ущербности, вроде дальтонизма. И все же смутно — понимая, что это неразумно, — обижался на Тимура: тот затмил его своей беготней по дому и театральными рыданьями. Можно подумать, это у него отец умер.

Их проводили в слабо освещенную тихую комнату с тяжелой темной мебелью. Встретил их человек в черном пиджаке и с прямым пробором. От него пахло дорогим кофе. Профессиональным тоном он выразил Идрису свои соболезнования, подписал у него распоряжение о погребении и доверенность. Спросил, сколько копий свидетельства о смерти потребно его семье. Когда все было оформлено, он тактично положил перед Идрисом буклет под названием «Общий прейскурант».

Управляющий похоронного бюро откашлялся.

— Разумеется, эти цены не имеют силы, если ваш отец состоял в общине Афганской мечети в Миссии. У нас с ними партнерство. Они заплатят и за участок, и за услуги. Все включено.

— Понятия не имею, состоял он или нет, — сказал Идрис, изучая буклет. Отец был религиозен, это он знал наверняка, однако не набожен публично. Пятничные молитвы посещал редко.

— Оставить вас на минутку? Можете позвонить в мечеть.

— Не, чувак. Незачем, — сказал Тимур. — Не состоял он.